Аскалаф | Щелчок

Внешность
Облик.
Светлая серость основного тона шерсти разбавляется разве что пятнами тонов темнее, под жестким на ощупь мехом выпирают кости да узлы мышц — тело все жилистое, небольшое, ростом не отличается, но собранность, живость в действиях проглядывается, пусть и настораживает перемена характера от преисполненной страхом осторожности до истерической нервозности, резкости. Желтизна глаз неестественно ярка, но в своем роде завораживающая, если кто хочет получить от созерцания эстетическое удовольствие. Мимика невыразительная, но взгляд и дрожащий голос выдают неконтролируемую бурю эмоций. Болезненным может выглядеть разве что на дух, периодически может быть замеченным прихрамывающим, так как задняя правая лапа из-за старой травмы до сих пор плохо переносит нагрузки. Омерзительного во внешнем облике ничего нет, если наблюдать со стороны и если объект наблюдений ничего говорить или делать не будет, иначе истинная натура даст о себе знать и сносно привлекательный внешний облик окажется пропитанным чем-то отталкивающим, заразным, дурным.

Характер
Проскочив через пару рядов персонажей категорично положительных или отрицательных, добившихся или стремящихся хоть к чему-то, на задворках сцены обнаруживается дуреющее, мечущееся из одного угла в другой существо, к жизни неприспособленное и ею же — жизнью — запутанное. Неопределенность служит причиной бардака в голове, сумбурности поступков и отрицания всех укоренившихся моральных и поведенческих норм.
Деградировать, тонуть в паранойе будет, пока не подойдете и не встряхнете хорошенько — для закрепления результата рекомендуется сломать конечность и лишить таким образом возможности сбежать. Личностям, склонным к превосходству над другими, обнаруженная покорность будет импонировать, а коль еще нравится причинять боль — приведет в восторг. Подчинение обусловлено абсолютизацией страха перед смертью, щедро приправлено таким извращением сознания как мазохизм. Превосходное низкопоклонничество затмевает все прочие черты характера и не позволяют разглядеть натуру лучше. Отрывистая, неуверенная, отличающаяся многочисленными паузами речь вызывает смех; неказистость, простота высказываемых мыслей провоцирует снисхождение — все это стало первопричиной прозвища.
Чрезвычайно мягок и податлив, прекрасен в своей бесформенности для тех, кто повторяет мировой цикл созидания и разрушения: ломайте хребет сознания, лепите новое существо — нет сил противиться. Склонен верить тому, кто болтает много, и красноречием восхищается искренне, завистливо; значения постоянства не понимает, без должного внимания сбегает, вновь страдая, пока не оказывается под иным влиянием, так как определенных целей и стремлений в жизни никогда не имел, а с виду скупой на сообразительность ум ничего лучше не придумал, чем следовать за тем, кто будет больше, сильнее, умнее.
На деле же характер необыкновенно мутный, не имеющий четких и хорошо видных граней, скрывающий в себе все то, что не позволено показывать господам — раздавят сразу. Паталогический лжец, вдобавок падальщик, лишен совести и моральных основ, если никто временно оные ему не навяжет. Эмоциональная нестабильность провоцирует шаткость психики в целом, омерзительная низость проявляется, когда видит слабого, который точно не окажет сопротивления, и на нем срывает свою истерику, часто при том либо калеча, либо убивая. Страшен в поведении с детенышами, ранеными и больными, имея склонность к мучительному лишению жизни оных — во всех случаях упивается осознанием, что имеет над кем-то власть, содрогается от восторга, что волен делать что угодно.

Биография
Достаточно обратиться к генам, чтобы определить источник большинства нынешних его проблем, касающихся здравия ума, так как плод ближайших родственников — брата и сестры — никак не мог оказаться нормальным. Прочих детенышей из своего помета не знал, так как оные погибли еще тогда, когда ничего он не осознавал и не понимал.
Родители, юные и, чего уж там скрывать, безмозглые, в воспитании мало что понимали и были слишком заняты собой да прекрасным окружающим миром, чтобы вовремя сообразить, какой у них сын растет и что нужно было его сразу убить, лишь бы не мучался. Детеныша, часто остававшегося без присмотра, спасала разве что необыкновенная послушность, что не позволяла ему вылазить из укромного места для поисков приключений и, разумеется, смерти; стоит заметить, что такое тихое поведение было навязано взрослыми, банально запугавшими дитя.
Подростком скоропостижно остался в одиночестве, когда родителям начало откровенно докучать его учить и они попросту с ним попрощались и ушли — воспитание детеныша оказалось для них занятием утомительным, раздражающим, бессмысленным, и любовью к нему они не прониклись. Наивным глупцом приставал к незнакомым сородичам, постоянно за кем-то следовал, и небо только ведает, почему никто ему не свернул шею, но, видимо, спасал его от чужого гнева собственный жалкий вид, испуганный, отощавший, требующий к себе внимание и заботу. Так и повелось, что к кому-то лез, просил защиты, а сам был на побегушках и верил каждому слову, был фактически слугой.
Вырос во что-то психически слабое, чувствительное, не установившее для себя рамок и принципов, а от того ныне бросающееся то в одну сторону, то в другую, остро нуждающееся в наставлении, влиянии, корректировке своих взглядов, потому что он так и не усвоил, что стоит считать верным, а что нет.

Пробный пост
Громоподобный голос спрашивал его, сколько раз уже он встречал эту смену сезонов — переход от цветения к увяданию, — и он неуверенно либо щелкал челюстями, либо царапал камень пещеры пять раз, затем смотрел на окровавленную, здоровенную груду мышц перед собой, и в ненормально ярких глазах плескался плохо скрываемый восторг: Аскалаф пожирал взглядом пока еще вздымающиеся бока, засохшие лужи крови, глубоко вдыхал пропитанный агонией воздух — и дрожал, содрогался всем телом в предчувствии смерти.

Своды пещеры отражали собой рычание, и эхо это придавливало его к земле, вбивало такое мелкое и тщедушное тело в камень, вынуждало замереть и бояться хоть раз шелохнуться; в такие моменты Аскалаф, не страшись он расправы, готов был кататься по земле, змеей тереться о холодную поверхность, котенком мурлыкать, лишь бы хоть так выплеснуть все эмоции — сумасшедшую смесь ужаса и восхищения, отвращения и подчинения. Но Аскалаф сдерживал себя и в своей привычно примитивной манере рассказывал отрывистыми щелчками-фразами, что уже лунный цикл бродил по здешним территориям, что не знал, куда ему деться, что нуждался в покровителе, способном указать ему путь.

На вопрос, что нашел он в этой пещере, почему уже девятый рассвет здесь находится, падальщик лишь прижимал уши к голове да покорно опускал голову, пряча взгляд. Уходил он отсюда ненадолго, всегда возвращался, принося какие-то корешки, съедобную растительность, ягоды, иногда мелкую дичь, что встречалось снисходительным смехом, впрочем, совсем слабым и сиплым, вырывающимся с трудом из огромной пасти. Каждый раз Аскалаф вслушивался в этот смех и надеялся, что однажды он прервется кровавым кашлем и сменится захлебывающимся удушьем. Но смех обрывался разве что прерывистым вздохом — и гомотерия отвечал, что нашел покровителя в его обладателе.

Аскалаф врал — вчера наступил восьмой закат его подчинения порядку жизни и смерти, ожидания, когда на его глазах завершится очередной цикл и он сможет продолжить свой, утолив голод. Старый медведь, больной и раненый, поднимал голову и вглядывался в него слепыми глазами, разумеется, все понимая, но не имея сил противиться законам выживания. Исполин, столько лет контролировавший местные земли, державший в страхе и покорности всех прочих хищников, наживший себе не одного врага и всегда побеждавших каждого, сейчас умирал от загноившихся ран, лишенный зрения и частично слуха — и свидетелем его, короля, падения будет омерзительный падальщик.

Наступал девятый рассвет, и двое в пещере осознавали, что это их последняя встреча. Гомотерия себе места не находил, кидаясь из одного в угла другой — разумеется, держа порядочную дистанцию и не приближаясь к замершему в глубине медведю, — не мог сдержать рвущийся из глотки клокочущий звук; выходил иногда на улицу, осматриваясь, прислушиваясь, пытаясь поговорить с ветром, но затем поспешно бросался обратно, вспоминая, судорожно проверяя, не пропустил ли долгожданного зрелища — нет, еще жив, еще смотрит в пустоту, еще рычит так, что шерсть встает дыбом, а тело само припадает к земле.

— На твоих землях! — вдруг крикнул, но смолк — голос дрожал так, что речь становилась совершенно невнятной. Огромная голова качнулась, дернулось оборванное ухо, и Щелчок вновь пустился в путанную речь. — Новый король, — пояснил, наконец, и заулыбался счастливо — и был встречен скрежетом когтей о камень, но жест этот был проникнут такой беспомощностью, что падальщик посмел приблизиться ненамного, нелепо и коротко хохотнуть.

— Стар, слаб, ранен, — торопливо выговорил, лишь бы хватило воздуха на жалкие три слова, широко раскрыл пасть, вдыхая, закатывая глаза от железа крови, затхлости смерти, отравы гноя. — М-мертв! — вновь крикнул, запнувшись в начале, уже стоя пред неподвижной грудой, дрожа, с трудом удерживая себя от бегства. Маленькие медвежьи глаза были закрыты, исполосованные бока вздымались едва заметно — лишь скрежет когтей выдавал последнюю схватку, сплетение жизни и смерти.

Аскалаф судорожно закашлял, задыхаясь от эмоций при виде этого зрелища, при виде слабости до того непобедимого зверя, от понимания, что он, мелкий, ничтожный, сейчас был способен решить, прервать или сохранить чужую жизнь — и от этой иллюзии силы, всевластия он вот-вот был готов сойти с ума окончательно. До этого покорный, молчаливый, послушно носивший ослабшему королю травы и ягоды, слушавший его еще разумные, мудрые речи, сейчас он нависал над его склоненной к земле головой, дрожал и кричал, готов был в любой момент сорваться — но терпел, дожидался из последних сил кульминации.

Когда взошло солнце и пробралось лучами в полумрак пещеры, свет отразился в серости камней и старых обглоданных костей, утонул в засохших пятнах крови и заиграл в совсем свежих следах; проникнув как можно дальше, небесный огонь осветил часть отвратительной картины: скончавшийся от болезней и ран старый медведь и вцепившийся в его голову гомотерия.

Один цикл завершился, давая продолжение иному.

Снаружи запели птицы, и Аскалаф на мгновение поднял окровавленную голову — счастливо скалящийся, он крепко сжимал в пасти выдранные глаза короля.

Отредактировано Аскалаф (09.03.2015 17:41:12)