Дизорьенти* | Эхель

Внешность

Такая маленькая, такая кроткая, с янтарными глазами, вечно смотрящими в землю. Малышка, ты потерялась? Малышка, тебе нужна помощь? В ее движениях чувствуется неуверенность, будто под ее лапами может вдруг оказаться зыбучий песок, и она постоянно проверяет поверхность на прочность. Незаметная, с шерстью цвета выжженной травы, чуть что - прижимается к земле и теряется. Она оставила далеко в прошлом черты статной львицы. Она себя изжила, все лучшие годы ушли безвозвратно. Ты слишком рано постарела, малышка. Ты еще можешь быть красивой, малышка. Можешь? Могла.
Помимо маленького роста - худоба. Выпирающие кости, так легко пересчитать все ребра. Бросающийся в глаза сразу же шрам от когтей на левой половине когда-то прелестной морды. Грубая шерсть, которая отсутствует в тех местах, где когда-то были глубокие раны. Особенно заметно на плече и на крупе. Шрамы только слева. Малышка, что это значит? Малышка, почему молчишь о своем прошлом?...
Мягкие черты и ласковый взгляд, горящая огнем шерсть и женственные, чуть жеманные движения. Это было когда-то. Но не сейчас.
Характер
baroque bordello - l'envie d'en finir
Как много хранит в себе твоя голова? Сколько ударов запечатлено на кинопленке? Сколько забвенных миров записано на потертых клочках пожелтевшей бумаги? Сколько просьб застыло на обветренных губах? Когда внутри есть бесконечный крик, который невозможно поместить в целую жизнь, когда себе не принадлежишь, когда потеряла все, что было раньше, все, что ждет в будущем, ты просишь помощи. У того, кто все забрал. Замкнутый круг, а посредине него - ты. Лежишь, свернувшись в плотный клубок, и плачешь по тирану, знавшему многим больше, лишившего тебя детства, юности, даже зрелости, сразу мощным толчком опрокинув в старость. Скелет-каркас, алая кровь, сердце, ею обливающееся, напряженные мышцы до предела, натянутая кожа и миллион воспоминаний: больше нет ничего. Пара мгновений, и тебя не станет. Пара мгновений, и тебя уже нет.
Ты позабыла о счастье, оно стерлось в твоей памяти, как будто его никогда и не существовало ни для тебя, ни для кого-либо еще. Тебе чужды улыбки, на тех, кто благосклонно их дарит тебе, возможно, из самых искренних побуждений, ты смотришь как на дикарей, родившихся в другом, отличном от твоего мире. Впрочем, так ли далеко это от правды? Нет-нет, не они чужеземцы, милая, а ты и только ты. Пришла из далекого мира, свитого вокруг тебя безымянным странником, коего нарекла ты громко Богом и нежно называла временами королем, и никак не можешь понять, как же живут эти подозрительные туземцы, умеющие делать то, что давно уже забыто, ушло в древность. Ты есть в своих слезах, в своем трауре и в своей печали, тебе не знать иного, потому что он, лучший из всех, лучший из вас двоих, однажды сказал нет. Тебе нравится притворяться и играть робкою актрисой на маленькой сцене чужого взгляда, но слишком заунылы все разыгрываемые пьесы, ведь ты не ведаешь, что значит кроткая улыбка принцессы своему принцу и добрый конец.
Ты ненавидишь эту жизнь, с ее бешеным ритмом, с ее постоянным движением. Ты устала от борьбы против всего существующего на этом суровом ледяном материке, борьбы, которая не дает ни почета, ни славы при победе, зато в поражении отбирает все, все, что имел когда-то и мог бы иметь в будущем. И ты думаешь о том, чтобы сдаться, но одна мысль о неописуемой боли, о страшном наказании за слабость будоражит тебя, заставляет бежать дальше тебя. В этих бесконечных битвах с природой в первую очередь, о, в самую первую очередь, ты губишь себя. Но разве заставляет тебя это жалеть? Ни в коем случае. Ведь больше, чем эту проклятую жизнь, ты ненавидишь свою собственную личину. Все, что с тобою происходит, ты принимаешь смиренно и безропотно, как полагается рабе без воли и права голоса. Несешь на себе свой крест, прославляясь среди родственников, которые давно уже перестали казаться родственниками, как помешенная.
Для тебя стерлись как-то границы между такими понятиями, как друзья и враги, семья и дальние знакомые, любовь и глубокое отвращение. Смотришь на всех и каждого с широко открытыми глазами, будто видишь впервые, говоришь... со всеми готова говорить. С любым отребьем, не важно. Но никому, никогда не пытаешься в душу заглянуть, птица перелетная, незачем тебе. И сама душу нараспашку не откроешь, не расскажешь, о себе ни слова, ни единого. А так говорить любишь, ну, просто любишь, вот так. Не очень умная, не очень глупая, весьма пространственная и ни злая, ни добрая, никакая. Только спугнуть тебя просто. Ты трусишка, во всем трусишка, и в разговорах самых доброжелательных находишь ты страх и бежишь от него, ибо не знаешь ни одного больше выхода, кроме как побег. Ты бежишь от тех, кто навязчив, бежишь от проблем и от боли. О, как же ты боишься боли! И ничего ты больше, на самом деле, и не боишься, но боль есть везде, повсеместно она затаилась. Самый сильный, самый гадкий страх. Никому не позволишь себя от нее спасти. И потому бежишь от всякого, у кого при себе оказался спасительный круг, кто жалеет и кто слишком добр. Ты не выносишь жалость.
Влага собирается на нижнем веке; прозрачные надежды рождаются внутри. И все надежды, все до последней утекают в твоих слезах прочь от тебя и твоей разболевшейся головы. Светлого будущего нет, тебе некуда идти и некуда стремиться. Не потому что ты на вершине, а потому что нет пьедесталов, нет ни холмов, ни возвышенностей, только сплошная ледяная гладь. Ты можешь идти вперед или назад, влево или вправо, но ничего не изменится. Разве что лед под лапами треснет, если застынешь изваянием, и дабы не случилось того, ты послушна, ты покладиста и сейчас, как была всегда, исправно выполняя свою работу, словно прилежная ученица. За спиной большой ранец со всеми учебниками, глаженная школьная форма, всегда выполненное домашнее задание и волосы заплетены в косички. И кто скажет, что здесь что-то не так? Пониже голову опустив, возможно все проглотить, возможно спрятать главное. То, что принято таковым считать.
Ты одержима множеством навязчивых мыслей, стала их заложницей. Осознавая это, ты продолжаешь молиться о том, чтобы их становилось все больше и больше, ибо они, разрастаясь, создают тебя и твой внутренний мир. Все это: и мысли, и внутренний мир, и сама ты - все это лишь составные части великого и непревзойденного Бога, того самого собственного твоего Бога, ставшим символом разрушения и нового рождения одновременно. Ты впадаешь в транс, предаешься забвению, слишком часто, чтобы это оставалось незамеченным. И, просыпаясь от летаргического своего сна, тебе сложно смириться с реальностью, которая сыпется постоянно, на голову тебе сыпется и никак не даст покоя. Уйти от нее не можешь, оттого мучаешься, веря, что когда-то, когда расплатишься за все грехи, Он придет и заберет тебя к себе, откроет тебе все двери. А пока здесь, пока тут, с напоминающим о себе раскатистым голосом Вездесущего в голове.
Прости и прощай. Ты не забудешь, ты не запомнишь.
Биография
Акт 1.
motorama - one moment
1. О этот дивный мир.
Чудо рождения, торжество природы, доля счастья для северных жителей. Их назвали Амади и Эхель. Две сестры, столь разных и столь похожих. Им улыбалась жизнь, в которую они ворвались одна за другой в весенний ясный день. И они смогли подарить свои улыбки в ответ, но позже, неделями позже. Мать их, прекрасная Ньяса, любила своих новорожденных малышек, как и положено в том светлом мире, в котором удалось сделать свой первый вдох котятам. Они были примером семьи, той прилежной семьи, образ которой рисуют в своем воображении несчастливые дети. Амади и Эхель не знали печали в своем раннем детстве, не испытывали страха и боли. У них был теплый материнский бок и вкусное молоко, и каждый день исправно светило для них ласковое солнце.
Котята росли, приобретая индивидуальные черты во внешности и в характере. И мы, в этом убедившись, неспешно побредем по пути Эхель. Она оказалась куда мельче сестры, более хрупкой, а вместе с тем чувствительней. О, как же просто ее было растрогать! Жалостливая и всепрощающая, Эхель - наивысшая добродетель, стремившаяся помочь всему ее окружающему. Любознательная, улыбчивая и, главное, очень нежная сама по себе была рада двигаться вперед и что-то совершать, но ни в коем случае не в одиночестве. Без Амади она терялась, в паре же с сестрой ощущала себя свободнее и сильнее. Временами Эхель казалось, что сестра слишком заигрывается, но никогда ей не перечила, лишь высказывала опасения, но в любом случае шла с нею до конца, пусть даже вовсе не победного. Амади казалась Эхель куда лучшей, чем она сама. Амади была для нее красивее, умнее и ловчее, это расстраивало малышку, но она никогда не завидовала и никогда не говорила об этом, ни с сестрой, ни с матерью. А с последней, между прочим, львята очень были близки. Часто Ньяса рассказывала им о своей жизни, об охоте и о прайде, что восхищало всегда сестер, и собственная их мама, несомненно, их восхищала. Обе кошечки хотели стать загонщицами, как мать, но если Амади не видела преград на пути к своей цели, то Эхель же осознавала, что между ней и мечтой есть стена, которую не в силах она разрушить. Слишком слабая, слишком тихая - у нее не было ничего, что было у матери, у сестры, у любой охотницы и львенка, желающей ею стать. Она снова расстраивалась и очень жалела. Но никогда, никогда не завидовала.

Акт 2.
beirut - gulag orkestar
2. С широко открытыми глазами.
Уходило солнце за горизонт и поднималось вновь и вновь. Ничего не менялось, о, точнее и не могло измениться. Только наступали холода.
- О, я так хочу с тобой! - говорила она.
- Ты уверена? Будь осторожна и держись меня, ни за что не отходи от меня, если я того не попрошу, - отвечала ей мать.
- Я ни на шаг, мам, никуда ни на шаг! - восторг в ее голосе, восторг в ее глазах.
Львицы выдвинулись на рассвете. Это была первая охота, на которой Эхель разрешено было присутствовать. Она чувствовала силу в лапах и в теле, она могла подумать, что у нее есть шанс, пусть даже так она мала для своего возраста, впрочем, совсем еще малого возраста. Охотницы шли, переговариваясь с друг дружкой; кто-то кому-то отдавал последние указания; чувствовалось некоторое волнение, но вместе с ним уверенность в собственных силах. Эхель бодрой рысью спешила за матерью, не упуская ту из вида. Вот в ряду прошелся ропот, что впереди добыча. Охота началась. Львицы распределялись кто куда, Эхель продолжала следовать за своею родительницей. И пока северный ветер поднимал львиные загривки, пока языки влажные облизывали сухие губы, раздался раскатистый медвежий рев. Добыча испугалась, обратилась в бегство, переполошившись, и львицы, не ожидавшие, но до трясущихся поджилок не хотевшие отпускать стадо, бросилось за ним. И в этом переполохе затерялась совсем Эхель, отбилась от матери и потеряла из виду прайд, видя только мощные ноги лошадей и слыша лишь стук их копыт. Она хотела было броситься вперед, но, замешкавшись, не заметила, как подобрался к нею Он**.
То был сам Бог. Его глаза черные блестели под тяжелыми веками; густая шерсть, обагренная кровью на морде и предплечье, увеличивала его в размере, он, кажется, ростом был до самого неба; перья за ушами и страшный шрам-метка на морде делали его превосходящим над всеми существами. Эхель никогда не видела хоть кого-то подобного ему. Он был велик. Она перед ним преклонилась. Он снизошел к ней. Опустился на все четыре мощные лапы свои и произнес, оглушающе громко и хрипло:
- Следуй за мной, Дизорьенти.
О, эти слова... Они стали смыслом ее жизни, стали единственной ее целью и ее судьбой. Бог повел ее за собой, а она забыла свое старое имя, забыла свою старую семью, забыла свою старую жизнь. Ради Него. Ради нового имени, коим нарек Он ее; ради новой семьи, которая стала для него Им; ради новой жизни, заключенной в могучем теле Его. И ледяные эти бескрайние земли, всюду, куда ступали они, были их домом, были подчинены Богом, великим и непревзойденным. Мир стал темней, но стал ей принадлежать, малая его часть, в ответ на бесконечную любовь, на обожание. Но главным было отнюдь не это, отнюдь не это...
Ему были подвластны иные миры. Этот был лишь один из сотни, которые были у Него, причем, как говорил с усмешкой Он, один из самых жалких, о да, родным малышке Дизорьенти и одним из самых жалких.
- Это измерение требует сущности и скупо на красоту. Оглянись, огляни-и-ись, это не истинное уродство, не истинное чудо - это ничто.
И Он убеждал свою потерянную почитательницу, что все вокруг нее есть ничто, сама она - ничто. Убеждал, погружая ее в транс, вводя в бесконечность, переходную из всех миров им открытых, и этим изживал из нее все былые земные чувства. Он опустошил Дизорьенти, осушил ее глубокий океан из волнений и переживаний, любви и радости. Она не замечала. Слишком много получала взамен. Дизорьенти закрывала глаза, а ее Бог вводил ее в забвению, своим хриплым и жестким голосом ведя ее по неизвестности, не имеющей начала и края. Она видела то, что невозможно описать, что восхищало ее, что переворачивало все в ней, что пугало ее до смерти, но она не могла умереть, ибо не могла родиться. Это было нечто другое, нечто совершенно другое, но она не могла отдаться этому всему сполна. Бог вел ее, вел ее на алтарь, на котором освободил бы ее с этой земли, что досталась ей не добровольно и потому ее не отпустит. Дизорьенти хотела этого. Она хотела не иметь рамок, не иметь границ собственного "я" и главное: забыть о преградах. Как же она мечтала слиться с Ним воедино, стать его частью окончательно, бесповоротно! Он привязал ее к себе, но не смог сделать большего.
Ей было больно. Она ненавидела боль. Она ее получала. Тысячи раз тяжелая лапа Бога обрушивалась на малышку Дизорьенти, оставляя на ее теле глубокие раны.
- Ты ничтожна как и твоя оболочка, - рычал он в исступлении, - ты принадлежишь мне, и я могу истерзать тебя, как истерзал себя, ибо ты есть лишь часть моя!
И она принимала это как наивысшую благодать. Его лапа, ходовая - правая, была правосудием; его глас был всем.

3. Гибель мира и самосожжение.
Они могли идти сутки без отдыха, без еды и воды. Дизорьенти исхудала, стала еще меньше и слабее, чем была. Но для нее это значило лишь то, что оболочка иссыхалась. Дух ее был жив и готов идти за единственным вознаграждением - избавлением. Она верила. Из-за веры и существовала. И однажды, после дня пути, произошло неисправимое. Темная ночь окутывала земли, промозгло было и лил сильный дождь, непрекращающийся уже дни, недели, а может и года - Дизорьенти не ведала времени. Они подошли к обрыву. Глубокая расщелина, а за ней - то, к чему так долго близились.
- Нам нужно перебраться, - проговорил Он ровно и раскатисто.
- Там... Там можно спуститься. Но дожди...
Бог не дослушал ее надрывную речь и двинулся вперед. Они начали спуск. Он был впереди, как всегда был впереди. Дизорьенти осторожно пробиралась за ним, вздрагивая от тяжелых холодных капель. Она опустила веки на долю секунду, и тогда услышала через стену дождя громогласный рев. Глаза распахнулись так широко, что готовы были вылезти из орбит. Она не могла поверить. Его мощное тело темнело грудой там, внизу, на дне расщелины. Тело Бога.
Дизорьенти спускалась, позабыв про безопасность. Она не смогла бы вспомнить спуск ни сейчас, ни минутой после него. Она стояла над ним, впервые выше него, и не могла поверить. Бог умирал. Оболочка его умирала лишь, он умирал только для этого жаркого мира, который он ненавидел люто, но...
- Ты не сможешь одна, Дизорьенти, тебе не уйти отсюда. Ты не будешь счастлива.
И его последние слова пришли на смену тем, самым первым им сказанным. Она приняла. Приняла как должное. И когда дух его покинул тело окончательно, она сорвала перья на его голове, выбралась из ущелья, на ту же стороны, с которой пришли они, и там закопала их глубоко в землю. Закричала после. Закричала, обезумев, и побежала прочь. Но не смогла убежать ни от себя, ни от своей жизни. Это было второе новое начало, которое ознаменовалось погибелью. Бога и ее самой, ведь она была лишь его частью.
Дизорьенти впала в апатию. В бесконечный сон.

Акт 3.
arcana - autumnal
4. После смерти.
Дизорьенти осталась одна. Она бродила по землям не в силах поймать добычу несколько дней или недель. Она совершенно истощала. Ее голова была тяжела и наполнена мыслями о Боге. Ничего она не хотела больше, кроме как узреть его снова и услышать его грозный голос. Дизорьенти умирала. Но не морально, нет, морально была она мертва, умирала ее оболочка. И впервые за долгое время почувствовала она физическую боль. Все шрамы разом воспылали огнем, желудок скрутило, а лапы ослабли и перестали держать. Львица повалилась наземь, не в силах встать. Такой ее и нашли. Нашли охотницы прайда. Они сжалились над нею и приволокли к своим. Там ее выходили. И узнали. Узнали малышку Эхель, что пропала немногим менее четырех лет назад. Четырех лет! Дизорьенти не знала. Дизорьенти не могла знать, и, о, она очнулась, верно, очнулась.
- Я Дизорьенти, и я потеряла все.
В прайде она встретила сестру, мать, старых знакомых. Но ничего не обрела. До сих пор львица пытается войти в транс, так, как могла она с Богом. И там, в неисчисляемом количестве измерений, встретить утерянный свой смысл жизни. А пока она, став патрульной, живет тенью малышки Эхель. Боль все так же сильна и не дает покоя, но она заново научилась говорить и быть полезной, как положено в обществе.
Ее имя Дизорьенти. И она потеряла все.

*от французского désorienté - дезориентирован
**Бог - медведь

Отредактировано Дизорьенти (09.02.2015 00:05:56)